На своих длинных, суставчатых, схожими с паучьими лапах, саратаны проворно носились по деревеньке. Еще бы: ведь на воздухе для них не было преграды — тугая вода не сдерживала движений. На суше саратан мог легко догнать лошадь. Чудища делали длинные прыжки, отсекая людям любой путь к спасению…

А торчащие из-под панциря щупальца беспощадно и слепо крушили все, что попадалось на пути чудовищ.

В лес ни Любомысл, ни его мать, ни остальные жители маленькой вендской деревни убежать не смогли. Не успели…

Любомысл припоминал, как неожиданно рядом с его избой возникла бугристая серо-зеленая туша чудовища. Делая громадные прыжки, саратан догонял бегущих в лес людей.

Одно из его длинных щупалец вдруг взметнулось, промелькнуло рядом со сжавшимся Любомыслом и окаменевшей вдруг матерью. Оно как бы невзначай коснулось стены. Небольшой избе хватило и этого прикосновения — она не выдержала удара и рухнула.

Раздался грохот. Что-то сильно стукнуло мальчишку по затылку. Голову Любомысла засаднило тупой тягучей болью. Дальше его воспоминания состояли из череды жутковатых и тягостных картин.

Смутно, какими-то отрывками, он видел, что со всех сторон — куда ни кинь взгляд — шевелятся длинные, с подошвой из толстых присосок щупальца. А концы их венчают острые зазубренные шипы. Два сходящихся друг к другу шипа.

Ему казалось — везде сверкают выпученные багровые глаза чудовищ. Множество мелких, с продольным зрачком глаз на одном общем корне смотрят на него.

Любомыслу чудилось, что над ним мелькают зазубренные клешни, так похожие на рачьи, только много больше — будто валуны на морском берегу; что они щелкают, хватают толстые венцы и раскатывают избу по бревнышку.

Любомысл уже не мог отличить, где морок, а где явь. Он впал в бред. И в этом бреду удивительно и страшно сплетались наваждение и правда.

Ему виделось, как на другом конце деревеньки саратаны пробивали в стенах домов бреши, сразу же тянули в проем щупальца и там ими быстро шарили — ища людей.

Чудовища шипели и гулко ухали, хватая жертвы. Они жадно — даже не дробя плоть зубами — их заглатывали.

Саратаны тащили в свои то ли пасти, то ли клювы и еще бьющихся в предсмертных судорогах, и уже мертвых.

Сожрав, чудовища выпускали щупальца и снова шарили ими в поисках добычи. Казалось, этому ужасному насыщению не будет конца…

Люди пытались защищаться, но сила была на стороне саратанов. И жители отдаленной вендской деревни ни с чем подобным не сталкивались и не знали, как оборонить себя. У лесного зверя есть клыки и когти. У охотника нож или копье. Они равны по силам. Но не могут люди тягаться с морской жутью, быть с ней на равных.

Оружие, с которым охотники ходили в лес, против морской нечисти не годилось. А чудовища обладали удивительным проворством и силой; тяжелыми клешнями и щупальцами.

Щупальца…

Еще много-много лет после побоища Любомысл будет их вспоминать.

Длинные — два десятка саженей, а то и больше — они оказались слишком стремительны даже для лесных охотников. И было их много: у каждого чудища — десяток; и предугадать невозможно — куда их бросит чудовище в следующий миг. Казалось, каждое из них живет свое отдельной жизнью.

Они то замирали, то волнообразно извивались. Шарили по сторонам — выискивая хоть что-нибудь живое… И прикоснувшись к теплой плоти резко вонзали крюки — что в человека, что в лошадь или корову.

Зацепив, они проворно обвивали жертву и сжимали кольца так, что струями брызгала кровь. А потом тянули труп к загнутому, усыпанном треугольными зубами клюву, с краев которого стекала пенящаяся мутная слюна.

Впоследствии Любомысл долго не мог взять в толк — как он пережил все это? Как ему удалось уцелеть и даже не остаться калекой? И размышляя над этим, он каждый раз приходил к одному и тому же выводу.

«Скорее всего, милосердные боги пожалели меня, наслали спасительное благо — это странное забытье, этот морок. Я ведь вроде бы видел, что творится. Но как-то смутно. Только когда от морока отошел, так сразу беду осознал. Не просто так меня придавила стена и пробило голову. Не просто так я стоял именно на этом месте, именно в этот миг. Убежать бы мы все равно не смогли. Ни мать, ни я… ни другие. Благо, что я не шевелился… Да, наверно все так оно и было. Ведь лесной хозяин — бер — не трогает того, кто догадался прикинуться мертвым. Но на деревню напали не мудрые лесные звери — а чудовища глубин. Наверно, саратаны просто не увидели меня…»

Сколько времени он лежал под грудой обломков — Любомысл так никогда и узнал. Может, день, может, меньше. А может, и больше. Никто о том не ведает, кроме солнца да морского ветерка, что вздымал прах над убитой деревней.

Выбравшись из-под расщепленных бревен, мальчишка бесцельно пошел к берегу моря. Его тошнило, голову саднило болью. Казалось, она разламывается.

Любомысл шел и бездумно смотрел перед собой. Саратаны сравняли деревню с землей, раскатали ее по бревнышку. Избы, все до единой, были порушены тупой силой. Иные дома сгорели, и из пепелищ торчали почерневшие остовы печей.

В нос Любомыслу бил запах гари, тления и смерти.

Иной раз легкий и теплый ветерок взметывал золу, посыпая пеплом истерзанные, порой изуродованные до неузнаваемости тела. Мужчины, женщины, дети… Все они накануне и не помышляли ни о чем страшном и жили своей незамысловатой жизнью.

Пресытившиеся саратаны не сожрали их. Верно, чудовища настолько набили свою утробу, что брезговали беспомощной добычей. Они уже не в состоянии были ее проглотить.

В некоторых изгрызенных трупах Любомысл — хоть и с трудом — узнавал вчерашних охотников; их детей — своих сверстников. Лежали молодые матери — пытавшиеся в последний миг прикрыть своими изувеченными телами маленькие трупики младенцев — их радость и надежду.

Комками окровавленной шерсти валялись прибитые чудищами овцы.

Лишь пестрые куры неторопливо сновали по разнесенным подворьям. Да еще с речки доносился важный гусиный гогот. Глупой земной птице не доступен запах горя. И для саратанов она оказалась слишком мелка.

А из поднебесья неслось хриплое разрозненное карканье. Там уже собрались на богатую поживу вороны — птицы смерти.

Любомысл бездумно смотрел на старую березу, что росла посередь деревеньки. Сейчас она стояла ободранная, лишенная кудрявых ветвей. На ее истекающей слезами ствол был нанизано чье-то тело. Мужское… женское… Не разобрать, да и не все ли равно?

Пресытившееся чудовище не стало пожирать человека и предало его такой злобной и непонятной — зачем? — смерти.

Наверно, у саратанов все-таки был какой-то жестокий разум, а не только тупая всеразрушающая злоба.

Любомысл брел к морю. На берегу в предсмертных корчах бился саратан. Его длинные щупальца резко меняли свой цвет, становясь темно-багровыми, почти черными — цвета запекшейся крови. Они бесцельно елозили, с шумом разбрасывая галечник. Будто бы чудовище рыло себе яму, чтоб исчезнуть в ней навсегда. Зубчатые клешни медленно размыкались и неожиданно резко сходились с сухим треском, будто хотели кого-то или что-то перекусить.